10 июня 1968 года мы с доном Хуаном
отправились на митоту. Ехать нужно было довольно далеко.
Я ждал этой возможности не первый
месяц, но уверенности в том, что я хочу ехать, у меня все же не было. Я
опасался, что на пейотном собрании мне придется принимать пейот, а это никак не
входило в мои планы, о чем я не раз говорил дону Хуану. Поначалу он только
посмеивался, но в конце концов твердо заявил, что ни о каких страхах слышать
больше не желает. Я считал, что митота была идеальным случаем для проверки
составленной мною схемы. Я так полностью и не отбросил идею о наличии на
подобных мероприятиях скрытого лидера, функцией которого было приведение
участников к некоторому общему соглашению. Мне казалось, что дон Хуан
раскритиковал ее из каких-то своих соображений, считая более целесообразным
объяснять все с точки зрения видения. Поэтому я думал, что мои попытки найти
объяснение с собственных позиций просто не соответствовали его намерениям, что
он ждал от меня чего-то другого. Отсюда и критика, которой он подверг мой
рационализм. Для него это было достаточно характерно - он всегда отбрасывал то,
что не укладывалось в его систему.
Лишь перед самым отъездом дон Хуан
сказал, что берет меня на митоту в качестве наблюдателя, так что принимать
пейот мне не потребуется. Я успокоился и даже ощутил некоторый подъем. Я был
почти уверен, что на этот раз мне удастся раскрыть процедуру, при помощи
которой участники митоты приходят к соглашению.
Мы выехали вечером, когда солнце
уже клонилось к горизонту. Я чувствовал его лучи сбоку на затылке и жалел, что
на заднем стекле моей машины нет жалюзи. Машина взобралась на вершину высокого
холма. Дорога черной лентой стелилась по земле, волнами распластываясь посреди
безлюдной огромной холмистой равнины, залитой золотом предзакатного солнца.
Какое-то мгновение я смотрел, как она тянется строго на юг и возле самого
горизонта скрывается за цепью невысоких гор. Потом мы начали спускаться.
Дон Хуан смотрел вперед и молчал.
Мы ехали уже довольно долго, не произнося ни слова. В машине было очень жарко.
Я опустил все стекла, но это не спасало, так как день был исключительно
знойным. Меня это раздражало, и я высказался по поводу жары.
Дон Хуан нахмурился и насмешливо
взглянул на меня.
- Во всей Мексике в это время
жарко, сказал он. - Тут уж ничего не поделаешь. Я не смотрел на него, но знал,
что он меня разглядывает. Набирая скорость, машина катилась вниз по склону.
Краем глаза я заметил мелькнувший знак "vado" - "выбоина".
Когда показалась сама выбоина, скорость была слишком большой и, хотя я успел
немного притормозить, нас основательно тряхнуло. Я заметно сбавил скорость - в
этих краях домашний скот свободно разгуливает и пасется у дороги, и скелет
сбитой машиной коровы или лошади - явление довольно частое. Один раз даже
пришлось остановиться, чтобы пропустить нескольких лошадей, переходивших шоссе.
Мое раздражение все нарастало. Я сказал дону Хуану, что всему виной проклятая
жара. С детства я обостренно реагировал на духоту - в жаркие дни мне буквально
нечем было дышать.
- Но ты уже не маленький, - сказал
он.
- Но жара остается жарой, и мне
по-прежнему душно.
- Знаешь, когда я был ребенком,
меня постоянно душил голод, - произнес он мягко. - Я не знал ничего, кроме
постоянного жуткого чувства голода. Когда мне удавалось поесть, я набивал брюхо
так, что не мог дышать. Но это было тогда. Теперь я уже не способен ни
задыхаться от голода, ни обжираться как головастик. Мне нечего было сказать.
Спорить было бессмысленно, потому что еще немного - и мне пришлось бы
отстаивать совершенно нелепую точку зрения. Да и жара была не настолько
страшной. На самом деле меня больше беспокоила перспектива тысячу километров
без отдыха просидеть за рулем. Мысль о предстоящей усталости действовала на
нервы.
- Давай остановимся и что-нибудь
съедим, - сказал я. - Тем временем солнце зайдет; и будет уже не так жарко.
Дон Хуан с улыбкой посмотрел на
меня и сказал, что на расстоянии нескольких сотен миль нет ни одного приличного
городка, а я, насколько он понял, предпочитаю не питаться в придорожных
забегаловках.
- Тебя что, уже не пугает
дизентерия? - спросил он.
Я знал, что он издевается, хотя его
тон и выражение лица не выдавали ничего, кроме искреннего любопытства. - На
тебя поглядеть, - сказал он, - так дизентерия просто рыщет вокруг,
подкарауливая, когда же, наконец, ты выйдешь из машины. Вот тут-то она и
совершит свой коварный прыжок. Да, нечего сказать, плохи твои дела - если и
улизнешь от жары, то непременно попадешь в лапы дизентерии.
Дон Хуан сказал это таким серьезным
тоном, что я не выдержал и засмеялся. После этого мы долго ехали молча. К
стоянке трейлеров Лос Виридос мы подъезжали уже в темноте. Мы остановились у
двери кафе, и дон Хуан крикнул из машины:
- Эй, что у вас там сегодня на
ужин?
- Свинина, - откликнулся женский
голос.
- Надеюсь, что свинья попала под
машину сегодня, иначе тебе несдобровать, - смеясь сказал мне дон Хуан.
Мы вылезли из машины. Дорога в этом
месте была зажата между двумя цепями низких скалистых гор, напоминавших
застывшую лаву, выброшенную каким-то гигантским вулканом. Черные зубчатые пики
угрожающе вздымались в темноте и на фоне неба были похожи на стену стеклянных
осколков. За ужином я сказал дону Хуану, что понял, почему это место называется
Лос Виридос - "Стекла". Совершенно очевидно, что оно обязано этим
названием остроконечным скалам, похожим на осколки стекла.
Дон Хуан убежденно сказал, что
место назвали Лос Виридос потому, что здесь когда-то перевернулся грузовик со
стеклом, осколки которого много лет валялись потом вдоль дороги.
- Что, серьезно? - спросил я,
чувствуя, что он шутит.
- Почему бы тебе не спросить
кого-нибудь из местных? - сказал дон Хуан.
Я спросил человека, который сидел
за соседним столиком. Он извиняющимся тоном сказал, что не знает. Я прошел на
кухню и спросил у женщин, которые там работали. Никто из них не знал. Стекла, и
все. Просто так называется.
- Думаю, что я прав, - сказал дон
Хуан. - Мексиканцы не одарены способностью замечать вещи вокруг себя.
"Стеклянные" горы - это не для них. Зато вполне в их стиле оставить
гору битого стекла валяться у дороги и не убирать его в течение нескольких лет.
Мы оба рассмеялись, потому что все
это было действительно забавно.
После еды дон Хуан спросил меня,
как я себя чувствую. Я сказал, что нормально, хотя на самом деле мне было
немного не по себе. Дон Хуан пристально посмотрел на меня. Я понял, что он
что-то заметил.
- Собираясь в Мексику, тебе
следовало распрощаться со всеми своими страхами, к которым ты так неравнодушен,
- очень жестко сказал он. - Твое решение должно было уничтожить их. Ты приехал,
потому что хотел приехать. Так поступают на пути воина. Я много раз тебе
говорил: быть воином - это самый эффективный способ жить. Воин сомневается и
размышляет до того, как принимает решение. Но когда оно принято, он действует,
не отвлекаясь на сомнения, опасения и размышления. Впереди - еще миллионы
решений, каждое из которых ждет своего часа. Это - путь воина.
- Да я вроде так и делаю, дон Хуан,
во всяком случае время от времени. Все-таки трудно следить за собой непрерывно.
- Когда воина начинают одолевать
сомнения и страхи, он думает о своей смерти.
- Это еще труднее, дон Хуан. Для
большинства людей смерть - это что-то неясное и далекое. Мы никогда всерьез не
думаем о ней.
- Почему?
- А зачем?
- Зачем? Потому что идея смерти -
единственное, что способно закалить наш дух.
Когда мы покидали Лос Виридос, было
уже настолько темно, что зубчатые силуэты гор полностью растворились в небе.
Больше часа мы ехали молча. Я устал. Говорить не хотелось, да и разговаривать
было в общем-то не о чем. За все это время только несколько машин проехало по
пустынной дороге нам навстречу. Казалось, что на юг по этому ночному шоссе,
кроме нас, не ехал никто. Это было странно, и время от времени я поглядывал на
зеркало заднего обзора, надеясь увидеть в нем хотя бы одну машину. Однако
трасса позади нас была совершенно пустынной.
Спустя некоторое время я оставил это
занятие и вернулся к размышлениям о перспективах нашей поездки. Вдруг я
заметил, что свет моих фар стал каким-то слишком ярким на фоне окружающей тьмы.
Я взглянул в зеркало и увидел яркое сияние. Затем словно из-под земли вырвались
два снопа света. Это были фары машины на вершине холма позади нас. Некоторое
время они были видны, а затем исчезли в темноте, будто их выключили. Через
секунду они появились на другом бугре и снова исчезли. Так они то появлялись,
то исчезали, а я следил за ними почти неотрывно, и это продолжалось довольно
долго. В какой-то миг мне стало ясно, что та машина позади догоняет нас. Огни
стали больше и ярче. Я до упора выжал педаль газа. Мне почему-то было не по
себе. Дон Хуан, казалось, заметил мою озабоченность, а может, его внимание
привлекло то, что я увеличил скорость. Он взглянул на меня, потом повернулся и
посмотрел на фары позади нас.
Он спросил, все ли со мной в
порядке. Я ответил, что на протяжении несколько часов позади не было ни одной
машины, а потом я неожиданно заметил свет фар машины, которая, похоже, все
время нас догоняет. Дон Хуан кивнул и спросил:
- А ты уверен, что нас догоняет
машина?
- Разумеется.
Дон Хуан сказал, что по моему тону
и моему озабоченному виду он понял, что я чувствую - нас догоняет не просто
машина. Я настаивал на том, что ничего такого не чувствую, а догоняет нас
просто машина или трейлер.
- Ну что это еще может быть? -
нервно спросил я.
Его намеки вывели меня из себя.
Он повернулся и посмотрел прямо не
меня, потом медленно кивнул, как бы взвешивая то, что собирался сказать.
- Это огни на голове смерти, -
сказал он мягко. - Она надевает их наподобие шляпы, прежде чем пуститься в
галоп. То, что ты видишь позади - это огни на голове смерти, которые она
зажгла, бросившись в погоню за нами. Смерть неуклонно преследует нас, и с
каждой секундой она все ближе и ближе.
У меня по спине пробежал озноб.
Какое-то время я не смотрел назад, а когда снова взглянул в зеркало, огней
нигде не было видно.
Я сказал дону Хуану, что машина,
должно быть, остановилась или свернула в сторону. Он не глянул назад, а лишь
потянулся и зевнул.
- Нет. Смерть никогда не
останавливается. Просто иногда она гасит огни. Но это ничего не меняет…
13 июня мы добрались до
северо-восточной Мексики. Две очень похожие друг на друга старые индеанки,
видимо, сестры, и четыре девушки стояли у двери небольшого дома. За домом
виднелась какая-то хибара и разрушенный коровник, от которого осталась только
одна стена и часть крыши. Женщины явно нас поджидали. Наверное, они заметили
хвост пыли, тянувшийся за моей машиной. К дому от шоссе вела грунтовая дорога,
на которую мы съехали за несколько миль от него. Дом стоял в глубокой долине, и
от двери шоссе казалось длинным рубцом, прорезавшим склон зеленого холма. Дон
Хуан вышел из машины и немного поговорил с женщинами. Они указали ему на
деревянные табуретки, стоявшие у двери. Дон Хуан подозвал меня, и мы сели. Одна
из старух осталась с нами, все остальные вошли в дом. Две девушки остались
стоять в дверях, с любопытством изучая меня. Я помахал им, они захихикали и
убежали в дом. Через несколько минут из дома вышли два молодых человека и
поздоровались с доном Хуаном. Со мной они не говорили и даже не взглянули в мою
сторону. Они немного посовещались о чем-то с доном Хуаном, потом он поднялся, и
все мы, включая женщин, отправились к другому дому, до которого было примерно
полмили. Там было еще несколько человек. Дон Хуан вошел внутрь, велев мне
оставаться на улице. Я заглянул в дом и увидел сидящего на табуретке
старика-индейца, примерно такого же возраста, как дон Хуан.
Было не очень темно. Перед домом
стоял старый грузовик, вокруг него расположилась группа молодых индейцев -
мужчин и женщин. Я обратился к ним по-испански, но они явно не намерены были со
мной общаться. Женщины хихикали после каждого моего слова, а мужчины вежливо
улыбались и отводили глаза. Они делали вид, что не понимают меня, но я был
уверен, что испанский они знают, - я слышал, как они говорили между собой на
этом языке.
Через некоторое время дон Хуан и
второй старик вышли из дома, подошли к грузовику и сели в кабину рядом с
водителем. Это послужило сигналом, по которому все остальные забрались на
платформу, заменявшую грузовику кузов. Платформа была без ограждения, и когда
грузовик тронулся, все вцепились в длинную веревку, привязанную к каким-то
крючкам на раме.
Грузовик медленно тащился по
грунтовой дороге. В одном месте, где она слишком круто поднималась по склону
холма, все спрыгнули и пошли за грузовиком. Два парня снова запрыгнули на
платформу и сели с краю, не держась за веревку. Женщины смеялись и
подзадоривали их. Дон Хуан и старик, которого все называли Сильвио, шли рядом и
не обращали на молодежь никакого внимания. Когда дорога снова вышла на ровное
место, все забрались обратно. Мы ехали около часа. Поверхность платформы была
очень твердой и неудобной, поэтому я поднялся и всю дорогу ехал стоя, держась
за крышу кабины. Наконец, машина остановилась возле группы строений. Там были
еще какие-то люди, но уже совсем стемнело, и в тусклом желтоватом свете
керосиновой лампы, висевшей над дверью одного из домов, я видел только
трех-четырех человек.
Все слезли с платформы и разошлись
по домам, но мне дон Хуан снова велел оставаться снаружи. Я стоял,
облокотившись о крыло грузовика. Через пару минут подошли три молодых человека.
С одним из них я был знаком - мы встречались, когда я был на митоте в прошлый
раз. Он поздоровался со мной, пожав мои запястья, и прошептал по-испански:
- Ты молодец.
Мы тихо стояли возле грузовика.
Было тепло. Мягко шелестел ночной ветер. Мой знакомый спросил, нет ли у меня
сигарет. Я вытащил пачку, и все закурили. Присветив сигаретой, я посмотрел на
часы: девять.
Вскоре из дома вышло несколько
человек, и молодые люди, стоявшие рядом со мной у грузовика, ушли. Подошел дон
Хуан и сказал, что объяснил собравшимся цель моего приезда, и что его
объяснение всех устроило. Меня пригласили участвовать в митоте в качестве
хранителя воды. Дон Хуан сказал, что отправляться нужно прямо сейчас.
Группа из десяти женщин и
одиннадцати мужчин вышла из дома. Впереди шел крепкий мужчина лет сорока пяти.
Его называли "Мочо" - прозвище, которое переводится как
"резаный". Он двигался быстрым уверенным шагом. У него была
керосиновая лампа, которой он время от времени помахивал из стороны в сторону.
Сначала я думал, что эти движения получаются у него случайно, однако через
некоторое время понял, что так он указывает идущим сзади на препятствия и
трудные участки дороги. Мы шли больше часа. Женщины болтали и время от времени
негромко смеялись. Дон Хуан и второй старик шли где-то впереди, а я плелся в самом
хвосте, уставившись в землю и каждый раз тщетно пытаясь разглядеть, куда лучше
поставить ногу. Прошло уже четыре года с тех пор, как мы с доном Хуаном ночью
ходили в горах, я потерял форму и все время спотыкался. Из-под ног у меня
летели камни, колени не гнулись, а когда я наступал на бугорок, то казалось,
что дорога прыгает на меня, а если под ногу попадалась выбоина, то чувство было
таким, словно дорога предательски ныряет в какую-то пропасть. Я производил шума
больше, чем любой из остальных, и поневоле сделался шутом. Каждый раз, когда я
спотыкался, кто-то говорил "ух", и все смеялись. Когда в очередной
раз я пнул камень и он угодил в пятку шедшей впереди женщине, она, к всеобщему
удовольствию, громко сказала:
- Дайте бедняжке свечку!
Но и это было еще не все.
Окончательно я опозорился немного погодя, когда, споткнувшись, начал падать и
инстинктивно ухватился за кого-то впереди. Я повис на нем всем своим весом, и
он тоже чуть не упал, издевательски заорав при этом не своим голосом. Все
хохотали так, что пришлось остановиться.
Ведущий взмахнул фонарем
вверх-вниз. Это означало, что мы пришли. Неподалеку справа маячил темный силуэт
какого-то дома. Все разбрелись по сторонам. Я поискал дона Хуана. В темноте это
было не так-то просто. Я шумно слонялся из стороны в сторону, пока не наткнулся
на него. Он сидел на камне.
Дон Хуан еще раз напомнил мне, что
моей задачей будет подавать воду участникам митоты. Несколько лет назад он учил
меня, как это делается. Я все прекрасно помнил до мельчайших подробностей, но
он настоял на том, чтобы я освежил процедуру в памяти, и еще раз показал мне
как и что я должен делать.
Потом мы направились за дом, где
собрались все мужчины. Там уже горел костер. Метрах в пяти от огня на чистой
ровной площадке была сделана подстилка из соломенных циновок. Мочо - наш
проводник - первым сел на подстилку. Я обратил внимание на то, что верхушка
левого уха у него отсутствует. Видимо, этому он был обязан своим прозвищем. Дон
Сильвио сел справа от него, дон Хуан - слева. Мочо сидел лицом к огню. Подошел
молодой человек и поставил перед ним плоскую корзинку с пейотными бутонами, а
сам сел между ним и доном Сильвио. Другой молодой человек принес еще две
плоские корзинки и поставил их рядом с первой, а сам сел между Мочо и доном
Хуаном. Еще два молодых человека сели между доном Сильвио и доном Хуаном,
замкнув круг из семи человек. Все женщины оставались в доме. Два парня должны
были всю ночь поддерживать огонь, а мальчик-подросток и я - следить за водой,
которую нужно было дать участникам после окончания ритуала, который должен был
длиться всю ночь. Мы с мальчиком сели возле камня. Огонь и сосуд с водой
находились напротив друг друга на равном расстоянии от круга участников.
Мочо - ведущий - пропел свою
пейотную песню, глаза его были закрыты, тело покачивалось. Песня была очень
длинной. Языка я не понимал. Затем все по очереди пропели свои пейотные песни.
Я не заметил, чтобы они следовали какому-то заранее установленному порядку.
Было совершенно очевидно, что каждый поет тогда, когда чувствует, что пришла
его очередь. Затем Мочо взял корзинку, вынул два пейотных бутона и поставил ее
на место. Дон Сильвио, а за ним дон Хуан сделали то же самое. Потом по два
бутона взяли четверо молодых людей. У меня сложилось впечатление, что они
вчетвером составляли как бы отдельную группу. Пейотные бутоны они тоже брали по
очереди, против часовой стрелки.
Съев бутоны, все еще раз пропели
свои пейотные песни и снова съели по два бутона. В общей сложности вся
процедура повторилась четыре раза. Потом они пустили по кругу две другие
корзинки, в которых были сушеные фрукты и мясо.
Весь этот цикл повторился в течение
ночи еще несколько раз, но никакой системы в действиях каждого из них я не
обнаружил. Они не разговаривали, более того, каждый был как бы наедине с собой.
Я не заметил, чтобы хоть один из них обращал внимание на то, что делают
остальные. Перед рассветом они встали, и мы с мальчиком дали им воды. Потом я
пошел прогуляться и осмотреть местность. Дом оказался низкой саманной хижиной с
крышей из хвороста. Пейзаж был довольно угнетающим - суровая равнина, поросшая
кустами и кактусами. Деревьев не было вообще. Мне совершенно не хотелось
бродить по округе.
Утром женщины ушли. Мужчины молча
слонялись возле дома. Примерно в полдень все снова заняли свои места, и по
кругу пошла корзинка с сушеным мясом, разрезанным на кусочки такого же размера,
как бутоны пейота. Некоторые из мужчин пели свои пейотные песни. Примерно через
час все встали и опять разбрелись в разные стороны.
Уходя, женщины оставили горшок каши
для тех, кто следит за огнем и водой. Я немного поел и улегся спать.
Когда стемнело, мужчины, отвечавшие
за огонь, разожгли костер, и начался новый цикл приема пейотных бутонов. В
общих чертах в эту ночь все происходило в том же порядке, что и в предыдущую, и
закончилось на рассвете.
В течение всей ночи я внимательно
наблюдал за происходящим и тщательно записывал каждое движение каждого из семи
участников в надежде наткнуться хоть на что-то, указывающее на существование
вербальной или невербальной системы обмена информацией, но не заметил даже
намека на подобное.
Вечером следующего дня все началось
сначала. К утру я был уверен, что моя попытка обнаружить какие-то ключи
окончилась полнейшим провалом. Никакого скрытого лидера, никакого обмена
информацией, никакой системы соглашения. Весь день я провел в одиночестве,
разбирая свои записи.
Когда вечером все собрались на
четвертый цикл принятия пейоте, я вдруг понял, что эта ночь - последняя. Никто
мне об этом не говорил, но каким-то образом я знал, что на следующий день все
разъедутся. Я занял свое место возле воды. Остальные тоже расположились в
прежнем порядке.
Поведение семерых участников,
сидевших кружком на подстилке, было в точности таким же, как раньше. Как и в
предыдущие ночи, я был полностью поглощен наблюдением за их действиями. Мне
хотелось записать каждое движение, каждый звук, каждый жест.
В какой-то момент я услышал
гудение, похожее на обыкновенный звон в ушах, и поначалу я не обратил на него
особого внимания. Он усилился, все же не выходя за пределы обычных телесных
ощущений. Я помню, что внимание как бы разделилось между людьми, за которыми я
наблюдал, и звуком, который слышал. Это был переломный момент. Лица людей вдруг
стали ярче, как будто включили свет. В то же время это не было похоже ни на
электрический свет, ни на свет керосиновой лампы или вспыхнувшего костра. То,
что я видел, скорее напоминало люминесценцию, розовое свечение, очень размытое,
но, тем не менее, заметное с того места, где я сидел. Звон в ушах, казалось,
усиливался. Я взглянул на паренька, который был рядом со мной, но тот спал. К
тому времени розовое свечение стало еще заметней. Я посмотрел на дона Хуана. Он
сидел с закрытыми глазами. Мочо и дон Сильвио - тоже. Глаза молодых людей мне
не были видны, потому что двое из них наклонились вперед, а двое сидели ко мне
спиной.
Я еще глубже ушел в наблюдение, все
еще не осознавая, что действительно слышу звон и вижу розовое свечение вокруг
людей. Через минуту, однако, до меня дошло, что явления эти очень устойчивы. На
мгновение я пришел в сильное замешательство, а потом вдруг возникла мысль, не
имевшая ничего общего ни с происходящим, ни с целью моего приезда сюда. Я
вспомнил слова, услышанные мною в детстве от матери. Воспоминание немного
отвлекло меня, так как было совершенно неуместным, я попытался отбросить его и
вновь сосредоточиться на наблюдении, но безуспешно. Мысль-воспоминание упорно
возвращалась, становясь все более ярко выраженной. Она требовала от меня все
большего внимания, и я вдруг ясно услышал голос матери, она звала меня.
Послышалось шлепанье ее тапочек и смех. Я оглянулся, думая, что это какой-то
мираж или галлюцинация и что сейчас я перенесусь во времени и пространстве и
увижу мать. Но увидел только мальчика, мирно спящего рядом. Это встряхнуло меня
и на какое-то мгновение отрезвило.
Я взглянул на мужчин. Они
неподвижно сидели в прежних позах. Однако свечения уже не было. Отсутствовал и
звон в ушах. Я облегченно вздохнул, решив, что галлюцинация с голосом моей
матери закончилась. Ее голос был таким ясным и живым, что я чуть было не попался
на него. Я мельком заметил, что дон Хуан смотрит на меня, но это не имело
значения.
Я находился под гипнозом
воспоминания о голосе зовущей меня матери и отчаянно пытался думать о чем-то
другом. И вдруг снова раздался ее голос. Казалось, она стоит у меня за спиной.
Она звала меня по имени. Я резко обернулся, но увидел только темный силуэт
хижины и смутные пятна кустарника.
Звук моего имени полностью вывел
меня из равновесия. Я невольно застонал. Мне стало очень холодно и одиноко. Я
заплакал. Внезапно так захотелось, чтобы рядом был хоть кто-нибудь, кому я
небезразличен. Я повернул голову, чтобы взглянуть на дона Хуана. Он смотрел на
меня. Я не желал его видеть и закрыл глаза. Тогда мне явилась мать. Я не думал
о ней как обычно - я отчетливо ее видел. Она стояла рядом. Я задрожал. Меня
захлестнула волна отчаяния, хотелось убежать, исчезнуть. Видение матери
болезненно не вязалось с тем, что я искал здесь, на этом пейотном собрании.
Несоответствие было кошмарным, и не было никакой возможности сознательно от этого
избавиться. Наверно, если бы мне действительно хотелось рассеять видение, то я
бы открыл глаза, но почему-то продолжал внимательно его разглядывать, причем с
особой тщательностью и скрупулезностью. Меня охватило необъяснимое чувство. Оно
было очень странным и действительно охватывало меня, словно какая-то внешняя
сила. Я вдруг почувствовал на себе ужасающую тяжесть материнской любви. Звуком
своего имени я был вырван из реальности, воспоминание о матери захлестнуло меня
грустью и болью, но разглядывая ее, я вдруг понял, что никогда ее не любил.
Никогда. Осознание этого меня потрясло. На меня вдруг обрушилась лавина мыслей
и образов. Тем временем видение матери исчезло - оно больше не имело значения.
И меня совершенно не интересовало, чем занимаются эти индейцы - я попросту
забыл о митоте, погрузившись в поток необычных мыслей. Необычных потому, что
это были, в общем-то, даже не мысли, а нечто большее - некие завершенные и
целостные, эмоционально определенные и бесспорные в своей очевидности
откровения относительно истинной природы моих взаимоотношений с матерью.
Неожиданно поток прервался. Мысли
утратили текучесть и потеряли свойство целостного переживания. Я начал думать о
чем-то другом, бессвязно и неопределенно, что-то о других членах семьи, но уже
без видений. Открыв глаза, я посмотрел на дона Хуана. Он стоял. Остальные -
тоже. Они направились к воде. Я подвинулся и толкнул паренька, который все еще
спал.
Как только мы сели в машину, я
рассказал дону Хуану о своих поразительных видениях. Удовлетворенно засмеявшись,
он сказал, что эти видения - знак, такой же важный, как и моя первая встреча с
Мескалито. Я вспомнил, как дон Хуан объяснял происходившее со мной, когда я
впервые принимал пейот. Тогда он посчитал это указанием на необходимость
обучения меня своему знанию. Дон Хуан сказал, что в последнюю ночь митоты
Мескалито указал на меня, причем настолько явно и с такой силой, что все
вынуждены были повернуться в мою сторону. Поэтому они и смотрели на меня, когда
я открыл глаза.
Я спросил его о своих нынешних
видениях, но он сказал, что все это ерунда по сравнению со знаком.
Дон Хуан продолжал говорить о свете
Мескалито, снизошедшем на меня, и о том, как это видели остальные.
- Это было что-то! - восхищенно
произнес он. - Невозможно желать лучшего указания.
Наши мысли явно текли в разных
направлениях. Его занимали явления, которые он считал знаком, меня -
интерпретация деталей моих видений.
- Да не волнуют меня твои знаки! -
сказал я. - Мне важно знать, что случилось со мной.
Дона Хуана, казалось, огорчили мои слова.
Нахмурившись, он некоторое время сидел молча и неподвижно. Потом он сказал, что
единственно важной была благосклонность ко мне Мескалито, который накрыл меня
светом своей силы и преподнес мне урок, хотя я ничего для этого не сделал, а
всего лишь находился рядом.
|