Три месяца дон Хуан упорно избегал
разговоров о страже. За это время я побывал у него четыре раза. Каждый раз он
давал мне какие-нибудь поручения, а когда я все выполнял, попросту отправлял
домой. 24 апреля 1969 года, в четвертый приезд, мне наконец-то удалось
поговорить с ним. Пообедав, мы сели возле очага, и я сказал, что он сбивает
меня с толку: ведь я готов учиться, а он вроде и видеть меня не желает. Мне
пришлось наступать себе на горло, чтобы преодолеть отвращение к его курительной
смеси, и я чувствовал, что, по его словам, времени слишком мало.
Дон Хуан спокойно выслушал мои
жалобы.
- Ты еще слишком слаб, - сказал он,
- Когда нужно выждать, ты торопишься, а когда нужно спешить - чего-то ждешь. Ты
слишком много думаешь. Теперь ты думаешь, что нельзя терять время. Недавно ты
думал, что больше никогда не будешь курить. Твоя жизнь - сплошное
разгильдяйство, ты недостаточно собран, чтобы вновь встретиться с дымком. Я
отвечаю за тебя и не хочу, чтобы ты умер, как проклятый дурак.
Я смутился.
- Что делать, дон Хуан? Я испытываю
сильное нетерпение.
- Живи как воин. Я уже говорил
тебе, что воин принимает ответственность за все свои действия, даже за самые
пустяковые. Но ты занят своими мыслями, и это неправильно. Из-за этого ты
потерпел неудачу со стражем.
- Как я потерпел неудачу, дон Хуан?
- Ты думаешь обо всем. Ты думал о
страже, и поэтому не смог победить его. В первую очерет ты должен жить как
воин. Полагаю, ты понял это очень хорошо. Я хотел вставить что-нибудь в свою
защиту, но он сделал мне знак молчать.
- Твоя жизнь довольно трудна, -
продолжал он. - В сущности, твоя жизнь труднее, чем жизнь Хенаро, Паблито или
Нестора, и все же они видят, а ты нет. Твоя жизнь труднее, чем у Элихио, а он,
вероятно, увидит раньше тебя. Это меня огорчает. Даже Хенаро не может смириться
с этим. Ты честно выполнил все то, что я говорил тебе делать. И все, чему мой
бенефактор научил меня на первой ступени обучения, я передал тебе. Правило
верное, шаги не могут быть изменены. Ты сделал все, что нужно было сделать, и
все же ты не видишь. Но тем, кто видит, подобно Хенаро, кажется все же, что ты
видишь. Я тоже иногда полагаюсь на это, и я обманываюсь. Ты суетишься и ведешь
себя как идиот, который не видит, но именно так все и обстоит в твоем случае.
Слова дона Хуана причинили мне глубокую
боль. Не знаю почему, но я был близок к слезам. Я начал рассказывать ему о
своем детстве, и волна жалости к самому себе охватила меня. Дон Хуан пристально
взглянул на меня и отвел глаза. В них был пронзительный блеск. Я почувствовал,
что он захватил меня своими глазами. Было такое чувство, что две руки ласково
сжали меня, и я ощутил непонятное волнение, нетерпеливое желание, приятное
отчаяние в области солнечного сплетения. Я стал сознавать свою брюшную полость,
ощущая там жар. Я не мог больше говорить связно и забормотал, а затем умолк.
- Возможно, что это - обещание, -
сказал дон Хуан после долгой паузы.
- Извини, я не понял.
- Обещание, которое ты дал
давным-давно.
- Какое обещание?
- Постарайся сказать мне сам. Ты
помнишь это?
- Нет.
- Однажды ты обещал что-то очень
важное. Не исключено, что ты обещал охранять себя от видения.
- Не понимаю, о чем ты говоришь.
- Я говорю о данном тобой обещании!
Ты должен помнить это. - Если ты знаешь, что это за обещание, то скажи мне, дон
Хуан!
- Нет. Не будет никакой пользы
сказать тебе это.
- Было ли это обещанием, которое я
дал себе?
Я подумал, что он намекает на мой
отказ от ученичества.
- Нет. Это было давно.
Я решил, что он меня разыгрывает, и
засмеялся при мысли, что тоже могу подшутить над доном Хуаном. Я не сомневался,
что он знает о предполагаемом обещании не больше меня самого и пытается
импровизировать. Мысль потакать ему в этом доставляла удовольствие.
- Я что-то обещал своему дедушке?
- Нет, - ответил он, и глаза его
заблестели. - И даже не бабушке.
Смешная интонация, которую он
придал слову "бабушка", заставила меня рассмеяться. Я подумал, что
дон Хуан ставит мне ловушку, но хотел доиграть до конца. Я начал перечислять
своих знакомых, кому мог бы пообещать что-то важное. О каждом он сказал
"нет", а затем перевел разговор на мое детство.
- Почему твое детство было
печальным? - спросил он с серьезным выражением. Я сказал ему, что мое детство
было не то чтобы печальным, а, пожалуй, немного трудным.
- Так чувствует каждый, - сказал
он, глядя на меня. - В детстве я тоже был несчастным и все время боялся. Трудно
быть индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени не имеет
значения для меня, хотя оно и было тяжелым. Я перестал думать о трудностях
жизни еще до того, как научился видеть.
- Но я тоже не думаю о своем
детстве, - сказал я.
- Тогда почему воспоминания о нем
вызывают у тебя печаль? Почему ты чуть не плачешь?
- Я не знаю. Наверное потому, что
когда я вспоминаю себя ребенком, то испытываю жалость к самому себе и ко всем
своим близким. Я чувствую беспомощность и грусть.
Он пристально посмотрел на меня, и
опять в области живота я отметил необычное ощущение двух рук, сжимающих его. Я
отвел глаза, в потом снова взглянул на него. Он смотрел мимо меня куда-то вдаль
затуманившимся взглядом.
- Это - обещание, данное тобой в
детстве, - сказал он после паузы.
- Но что я пообещал?
Он не ответил. Его глаза были
закрыты. Я невольно улыбнулся, зная, что он нащупывает путь во тьме, но
первоначальное желание разыграть его немного поостыло.
- В детстве я был очень худым, -
сказал он, - и всегда боялся.
- Я тоже, - произнес я.
- Больше всего мне запомнился ужас
и печаль, охватившие меня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, - сказал
он мягко, словно воспоминание причиняло боль. - Она была бедной и застенчивой
индеанкой. Наверное, даже лучше, что ее жизнь оборвалась тогда. Я был совсем
маленьким и хотел, чтобы меня убили вместе с ней. Но солдаты подняли меня и
избили. Когда я цеплялся за тело матери, меня ударили по рукам плетью и
перебили пальцы. Я не чувствовал боли, но цепляться больше не мог, и они
утащили меня.
Он замолчал. Глаза его все еще были
закрыты, губы едва заметно дрожали. Глубокая печаль начала охватывать меня.
Перед глазами мелькали образы моего детства. - Сколько лет тебе было тогда, дон
Хуан? - спросил я, чтобы как-то отвлечься.
- Лет семь. Это происходило во
время великой войны племени яки. Мексиканцы напали неожиданно, мать как раз
готовила какую-то еду. Она была слабой и беззащитной женщиной, и ее убили
просто так, без причины. То, что она умерла именно так, в общем-то не имеет
особого значения. Но для меня - имеет. Я не могу объяснить почему, но имеет. Я
думал, что отца тоже убили, но оказалось, что он ранен. Нас загрузили в
товарные вагоны, как скот, и заперли. Несколько дней мы сидели в темноте. Время
от времени солдаты бросали нам немного еды.
В этом вагоне отец умер от ран. От
боли и лихорадки у него начался бред, но и в бреду он твердил, что я должен
выжить. Так он и умер, требуя, чтобы я не сдавался и выжил. Люди позаботились
обо мне - накормили, старая знахарка вправила пальцы. Ну, и, как видишь, я
выжил. Жизнь моя не была ни хорошей, ни плохой, она была трудной. Жизнь -
вообще штука тяжелая, а для ребенка зачастую - ужасна сама по себе.
Мы очень долго молчали. Наверное,
около часа. Я никак не мог разобраться в себе, чувствуя, что удручен, но не
понимая, чем и почему. Кроме того, я испытывал угрызения совести - совсем
недавно я собирался подшутить над доном Хуаном, но он повернул ситуацию в свою
пользу. Все было так просто и выразительно. У меня появилось странное ощущение.
Страдания детей всегда задевали меня за живое, и сочувствие к дону Хуану в
мгновение ока вызвало во мне отвращение к самому себе. Я сидел и записывал
рассказ дона Хуана, как будто это был просто, так сказать, "клинический
случай". Но на сердце кошки скребли, и вообще - внутри у меня творилось
такое, что я готов был уже разорвать к черту блокнот. Тут дон Хуан постучал
пальцем по моей ноге. Он сказал, что видит свечение насилия вокруг меня, и
спросил, уж не собираюсь ли я его поколотить. Он засмеялся, и это несколько
разрядило обстановку. Он сказал, что у меня есть склонность к вспышкам насилия,
но, поскольку на деле я нерешителен, насилие это чаще всего оборачивается
против меня самого. - Ты прав, дон Хуан.
- Еще бы, - сказал он со смехом.
Он попросил меня рассказать ему о
своем детстве. Я заговорил о годах страха и одиночества и постепенно перешел к
тому, что считал своей борьбой за выживание и укрепление духа. Дон Хуан
засмеялся, когда я употребил метафору "укрепление духа".
Я говорил долго. Он очень серьезно
слушал. Потом в какой-то момент снова "сжал" меня глазами, и я
замолчал. После короткой паузы он сказал, что никто по-настоящему не унижал
меня, и это было причиной моей нерешительности.
- Ты никогда не испытывал поражения,
- сказал он.
Он повторил это четыре раза, и в
итоге я не мог не спросить, что он имеет в виду. Он объяснил, что "быть
побежденным" - это состояние, образ жизни, от которого побежденный не
может уйти. Люди делятся на две категории - победители и побежденные: в
зависимости от этого они становятся гонителями или гонимыми. Человек
попеременно находится то в одном, то в другом из этих состояний до тех пор,
пока не научится видеть. Видение рассеивает иллюзии побед, поражений,
страданий.
Он добавил, что мне следовало бы
научиться видеть тогда, когда я буду победителем, чтобы у меня не осталось даже
тени воспоминаний о чувстве унижения.
Я возразил, сказав, что никогда и
ни в чем не был победителем и что жизнь моя - одно сплошное поражение.
- Если твоя жизнь является таким
поражением, наступи на мою шляпу, - вызвал он меня в шутку.
Я чистосердечно доказывал свое. Дон
Хуан стал серьезным, его глаза сузились до тонких щелок. Он сказал, что я
считаю свою жизнь поражением не потому, что она таковым является, но совсем по
другим причинам. Вдруг он быстрым и совершенно неожиданным движением сжал
ладонями мои виски и пристально посмотрел мне в глаза. От испуга я
непроизвольно сделал глубокий вдох ртом. Он отпустил мою голову, и она
откинулась к стене. Все это было проделано так быстро, что когда он расслабился
и сел, прислонившись спиной к стене, я был еще на середине глубокого вдоха. Я
почувствовал головокружение, нервозность.
- Я вижу маленького плачущего
мальчика, - сказал дон Хуан после паузы.
Он повторил это несколько раз, но я
не обращал на его слова особого внимания, поскольку думал, что речь идет обо
мне в детстве.
- Эй, - сказал он, требуя моего
полного внимания. - Я вижу маленького плачущего мальчика.
- Это - я?
- Нет.
- Это - видение из моей жизни или
твои воспоминания?
Дон Хуан не ответил.
- Я вижу маленького мальчика, -
снова сказал он. - Он плачет и плачет. - Я знаю этого мальчика? - спросил я.
- Да.
- Это - мой сынишка?
- Нет.
- Он плачет сейчас?
- Он плачет сейчас, - сказал он
убежденно.
Я подумал, что дон Хуан видел
ребенка, которого я знаю и который где-то плачет именно в это время. Я начал
перечислять имена знакомых детей, но дон Хуан сказал, что все они не имеют к
моему обещанию никакого отношения, а этот плачущий мальчик - имеет, причем
самое непосредственное.
Утверждение дона Хуана показалось
мне нелепым. Он сказал, что в детстве я кому-то что-то обещал, и в то же время
- что ребенок, который плачет в данный момент, имеет к этому непосредственное
отношение. Я уверял его, что в этом нет смысла. Он спокойно повторил, что видит
маленького мальчика, который плачет сейчас, и что мальчику больно.
Какое-то время я вполне серьезно
старался придать его утверждениям хоть какой-то смысл.
- Хватит, - сказал я наконец. - Я
не помню, чтобы давал кому-то важное обещание, а тем более - ребенку. Он опять
прищурил глаза и сказал, что это - ребенок из моего детства, который плачет
сейчас.
- Он - ребенок из моего детства, и
плачет сейчас?
- Да.
- Ты понимаешь, о чем ты говоришь,
дон Хуан?
- Понимаю.
- Это не имеет смысла. Как сейчас
он может быть ребенком, если был им во время моего детства?
- Это ребенок. Он плачет сейчас, -
упрямо повторил он.
- Объясни мне это, дон Хуан.
- Нет, ты должен объяснить мне это.
Хоть убей, но я не мог понять, о
чем он говорил.
- Он плачет, он кричит, - продолжал
говорить дон Хуан гипнотизирующим тоном. - Он держит тебя. Он крепко сжимает.
Он обнимает. Он смотрит на тебя. Ты чувствуешь его глаза? Он становится на
колени и обнимает тебя. Он моложе тебя. Он подбегает к тебе. Но его рука сломана.
Ты чувствуешь его руку? У этого маленького мальчика нос выглядит подобно
пуговке. Да. Это нос-пуговица!
В ушах появился гул, и я потерял
чувство реальности происходящего. Слова дона Хуана "нос пуговицей"
бросили меня в сцену из моего детства. Я знал мальчика с носом-пуговицей! Дон
Хуан незаметно проник в одно из наиболее темных мест моей жизни. Я вспомнил
обещание, о котором он говорил. В тот момент мое состояние было смесью
экзальтации, отчаяния и благоговения перед доном Хуаном и его великолепным
маневром. Откуда, черт возьми, он знает о существовании мальчика с
носом-пуговицей из моего детства? Воспоминание до того взволновало меня, что я
перенесся в далекое прошлое, когда мне было восемь лет. Моя мать умерла два
года назад, и наиболее мучительные годы своей жизни я провел среди ее сестер,
которые по очереди брали меня в свои семьи, меняясь раз в два месяца. У каждой
из теток была большая семья, и как бы предупредительно и нежно они ко мне ни
относились, конкуренция со стороны двадцати двух кузенов и кузин давала себя
знать. Их бессердечие было иногда действительно странным. Я почувствовал, что
меня окружают враги, и потянулись годы отчаянной и неприглядной войны. В конце
концов мне удалось подчинить себе всех своих многочисленных двоюродных братьев
и сестер. Мне до сих пор непонятно, за счет чего я вышел в этой войне
победителем. У меня больше не было достойных соперников. Однако я не знал
этого, и не знал, как прекратить свою войну, которая вскоре перенеслась и на
школьную почву.
Классы сельской школы, которую я
посещал, были смешанными, и первый класс отделялся от третьего только
расстоянием между партами. Там я и познакомился с курносым малышом, которого
из-за носа дразнили "Пуговкой". Он был первоклассником. Время от
времени я дразнил и третировал его, правда, не злостно, а просто так, от нечего
делать. Но, несмотря ни на что, он, казалось, меня любил и всюду за мной
таскался хвостиком. Он даже знал, что на моей совести - несколько проделок,
расследование которых завело в тупик самого директора школы, однако никому не
говорил об этом ни слова. Но я все равно донимал его. Однажды я нарочно
опрокинул тяжелую классную доску, и она упала на Пуговку. Парта, за которой он
сидел, отчасти задержала ее, но все равно удар получился сильный и сломал ему
ключицу. Он упал. Я помог ему встать и, когда он уцепился за меня и обнял,
увидел в его глазах испуг и боль. Это было слишком, я не мог вынести вида
малыша с изуродованной рукой, который, плача, обнимал меня. Годами я сражался с
родственниками и победил, покорив всех своих противников, но в миг, когда я
увидел страдания этого маленького курносого мальчика, все мои победы были
уничтожены. Не сходя с места, я проиграл все битвы сразу. Я думал, что ему
отрежут руку, и пообещал, что если малыша вылечат, я никогда в жизни не буду
победителем. Ради него я отказался от всех своих побед. По крайней мере, так я
понимал это тогда.
Дон Хуан вскрыл гнойную рану моей
жизни, затянувшуюся многими слоями последовавших событий. Я был ошеломлен,
голова кружилась. Передо мной разверзлась пропасть бесконечной печали, и я с
головой в нее погрузился. Мои поступки тяжким грузом легли на душу.
Воспоминание о курносом малыше по имени Хоакин заставило меня страдать
настолько живо, что я начал плакать. У этого мальчика никогда ничего не было,
его родители не могли даже обратиться к врачу, так как у них не хватало денег
на лечение, и рука Хоакина так и сраслась неправильно. Я заплатил за это всего
лишь своими детскими победами. Мне было невыносимо стыдно.
- Успокойся, чудак, - сказал дон
Хуан. - Ты отдал достаточно. Теперь ты можешь изменить свое обещание.
- Изменить? Но как? Произнести
соответствующие слова?
- Нет, такого рода обещание словами
не изменишь. Но очень скоро ты, возможно, поймешь как это сделать. Тогда,
наверное, ты даже начнешь видеть.
- Можешь ты мне хотя бы подсказать,
дон Хуан? Чуть-чуть? - Ты должен терпеливо ждать, зная о своем ожидании и зная,
чего ты ждешь. Это - путь воина. Если дело в том, чтобы выполнить обещание, то
ты должен делать это сознательно. Рано или поздно ожидание закончится, и ты
будешь свободен от обязательств. Теперь ты уже никак не сможешь изменить жизнь
того мальчика. Только он сам может вычеркнуть из своей жизни то, что тогда
произошло.
- Как?
- Научившись уничтожать желания.
Пока он считает себя жертвой, его жизнь останется адом. Пока ты считаешь его
жертвой, твое обещание останется в силе. Желание - вот что заставляет нас
страдать, но как только мы научимся уничтожать свои желания, любая полученная
нами мелочь превратится в бесценный дар. Будь спокоен, ты сделал Хоакину
царский подарок. Бедность и нужда - это только мысли; то же касается ненависти,
голода, боли.
- Я не могу в это поверить, дон
Хуан. Как голод и боль могут быть только мыслями?
- Для меня сейчас они являются
только мыслями. Это все, что я знаю, это мое достижение. Запомни: понимание
этого - единственное, что позволяет нам противостоять силам жизни. Без него мы
- мусор, пыль на ветру. - Я не сомневаюсь, дон Хуан, что ты это сделал. Но
разве такое под силу обыкновенному человеку - мне, скажем, или маленькому
Хоакину?
- Наша судьба как людей -
противостоять силам жизни. Я много раз говорил тебе: только воин может выжить.
Воин знает о своем ожидании и знает, чего он ждет. Когда он ждет, у него нет
желаний, и поэтому какую бы малость он ни получил, это всегда больше, чем он
может взять. Если он хочет есть, то найдет путь, потому что не голоден. Если он
ранен, то справится с этим, потому что не страдает от боли. Быть голодным или
страдать от боли означает, что сила голода или боли уничтожает тебя.
Я хотел было отстаивать свое
мнение, но остановился, потому что понял, что таким образом пытаюсь защититься
от разрушительной силы великолепной победы дона Хуана, которая затронула меня
так глубоко и с такой силой. Как он знает? Я подумал, что мог рассказать ему историю
о курносом мальчике во время одного из моих состояний необычной реальности. Но
мне все равно казалось, что я никогда не говорил ему об этом. Впрочем, то, что
я не помнил, предполагалось с самого начала.
- Как ты узнал о моем обещании, дон
Хуан?
- Я видел его.
- Ты видел его, когда я принимал
Мескалито или когда я курил твою смесь?
- Я видел его сейчас, сегодня.
- Ты видел все событие?
- Снова ты за свое. Я же говорил
тебе, что нет смысла обсуждать, на что похоже видение.
Я больше не настаивал. Эмоционально
я был убежден.
- Я также дал клятву однажды, -
неожиданно сказал дон Хуан.
Звук его голоса заставил меня
вздрогнуть.
- Я обещал отцу, что я буду жить, чтобы
уничтожить его убийц. Я носил в себе это обещание долгие годы. Теперь обещание
изменено. Я не интересуюсь больше уничтожением кого-либо. Я не ненавижу
мексиканцев. У меня нет ненависти ни к кому. Я знаю, что бесчисленные пути
каждого пересекаются в его жизни. Все равны. Угнетатель и угнетенный в конце
встречаются, и единственное, что преобладает, - это то, что жизнь была слишком
короткой для них обоих. Сегодня я чувствую печаль не потому, что мой отец или
моя мать умерли так, как они умерли, а потому, что они были индейцами. Они жили
как индейцы и умерли как индейцы, и никогда не знали, что они были прежде всего
людьми.
|